Видео дня
Главный хирург ВСУ: наши военные погибают на поле боя. Мы бы спасали всех, но мы не боги
В феврале на сайте OBOZREVATEL было опубликовано интервью с народным депутатом VІІІ созыва Оксаной Корчинской. Начиная с 2015 года она многое сделала для создания межведомственного координационного военно-гражданского штаба и построения эффективной системы спасения жизней раненных на фронте воинов. В ходе беседы Корчинская рассказала о существующих проблемах с военной медициной и процессах, разрушающих отлаженную ранее систему оказания помощи раненым.
В частности, проблемы остро проявились, когда был ранен 26-летний военнослужащий Роман Дзюбенко. Он получил сверхсложное сквозное пулевое ранение в голову. И за 4 дня, которые человек прожил после того, как его подстрелил вражеский снайпер, ему не сделали компьютерную томографию и не прооперировали.
Главный хирург Вооруженных сил Украины Константин Гуменюк существование озвученных в материале проблем отвергает. Для объективности OBOZREVATEL предоставляет ему возможность прокомментировать заявления Корчинской.
– Вы утверждаете, что не все, о чем говорилось в нашей публикации, соответствует действительности. Что именно там, по вашему мнению, не так – и почему?
– Давайте начнем с ситуации с Романом Дзюбенко. После ранения 26 января он был доставлен в больницу в Попасной. Наш нейрохирург приехал и оказал ему необходимую помощь. При этом в публикации, со ссылкой на слова побратимов, утверждается, что когда наш врач вышел – сказал им: Роман не жилец, шансов нет. Я общался с тем нейрохирургом – он утверждает, что таких слов не говорил.
– Давайте не о фразе, а о фактах. Вы же изучали характер ранения, ход оказания медицинской помощи и ее объемы?
– Как главный хирург, я полностью владею информацией – по всем нашим раненым парням. Получаю ее от ведущего хирурга ООС, который звонит мне в любое время – днем, ночью, в выходные и праздники... О каждом, кто поступил в лечебно-сестринские бригады или в наши мобильные госпитали, я знаю.
Я знаю, какое ранение было у Романа. И как хирург с многолетним опытом (я с 2014 года на фронте) понимаю, где есть возможность спасти человека, а где ранение несовместимо с жизнью.
– То есть спасти Романа шансов не было?
– Характер ранения был крайне тяжелым. Пуля снайпера прошила кевларовую каску и прошла навылет.
Что касается консультаций с профессором Сирко из Днепра – они есть. Я могу вам показать переписку с ним. Она у меня хранится. Я общался с ним 26 и 27 января. Звонил. Сбросил предварительный диагноз, рентген и даже фото ранения. И профессор Сирко, который оказывал помощь нашим нейрохирургическим раненым в больнице Мечникова, признал, что Роман крайне тяжелый. Там был поражен мозговой синус – это жизненно важная структура головного мозга. И профессор Сирко сказал, что шансов нет.
Мне непонятны обвинения, что мы не общаемся с гражданскими специалистами. Что сотрудничество, которое было налажено много лет назад, – утрачено. С тем же профессором Сирко я как главный хирург общаюсь регулярно. Понятно, что военный нейрохирург из Попасной не может звонить профессору из больницы Мечникова. У нас, у военных, существуют определенные ранги. Поэтому нейрохирург сообщает ведущему хирургу ООС – по нашей военной линии. Ведущий хирург ООС сообщает главному хирургу – мне, и главному нейрохирургу, который тоже контролирует ситуацию. А я уже как главный хирург имею право звонить профессору – и мы можем общаться с ним на одном языке.
– А почему нейрохирург, который находится с раненым, не может проконсультироваться напрямую? Речь ведь шла о прекращении именно такого сотрудничества.
– Как вы себе это представляете? Врач оперирует – и с операционной сразу звонит профессору? Идет операция, он не может этого сделать. Потому что иногда на разговор уходит определенное время, 5-6 минут, например. Так как врач может их выделить, если прямо сейчас оказывает помощь? Предлагаете ему остановить медицинские манипуляции – и разговаривать с профессором? Это возможно только тогда, когда пациенту оказали помощь, он стабилен, врач размылся с операции и у него появилось время, когда он может позвонить. Во время операции хирург не может прерываться на звонок. Да и зачем ему это делать, если есть я – я не на операции и в любой момент могу набрать профессора.
– Но хирург или нейрохирург на месте находит время, чтобы связаться с вами, рассказать о характере ранения. Почему позвонить вам он может, а профессору – нет?
– Он может позвонить и профессору. Но есть ранг. Профессор с профессором объяснятся лучше. Понимаете?
– Понимаю. Но думаю, что коммуникация прямая– всегда лучше непрямой. Эффективнее и быстрее – не смотря на компетенцию всех звеньев этого диалога.
– Если хирург, оказывающий помощь, звонит профессору и решает вопрос – у меня возникает вопрос: а ранг ведущего хирурга ООС и главного хирурга Медсил какой в этой ситуации?
– То есть речь идет о субординации, верно?
– Да. Тем более, если обычный хирург начнет звонить профессору, условно говоря, каждый день – вряд ли это правильно.
– И раньше было так? Или построение такой жесткой системы субординации – дело последних лет?
– Если взять 2015-16 год – профессорам звонил только ведущий хирург ООС, потому что он контролирует ситуацию, знает о количестве раненых и все остальное. У главного хирурга тогда немного другая задача была.
Сейчас, слава богу, не 2014-15 год, я на связи – в любое время суток. Я знаю ведущих наших профессоров. Хорошо знаком с Валерием Владимировичем (Бойко, профессором, директором Института общей и неотложной хирургии. – Ред.), С профессором Сирко мы в телефонном режиме с 2015 года, когда, кстати, именно Оксана Анатольевна дала мне его номер телефона. Когда я был главным хирургом 59 госпиталя и у меня были раненые – я звонил ему напрямую. Сейчас я пошел по ступенькам чуть выше – и думаю, лучше я позвоню профессору, чем обычный хирург из ООС, чтобы объяснить ситуацию. А потом передам указания ведущему хирургу ООС, которые тот, в свою очередь, передаст врачу в операционную. Подойдет и скажет: здесь надо сделать так и так. А человек все это время может оперировать.
Телефоны профессоров, которые нас консультируют, у наших медиков в ООС есть у всех. Мы постоянно общаемся с ними – по всем нашим раненых. С ожоговым центром мы также на связи. Такая ситуация.
– Вы утверждаете, что не уменьшилось сотрудничество с гражданскими специалистами?
– Нет, не уменьшилось. Единственное – сотрудничество активизируется, когда раненых много. В 2014-15 мы звонили постоянно, потому что ребят с ранениями было очень много. 15, 20, 30, 40 могло быть – и тяжелых. Понятно, что когда у нас за неделю есть 5-6 раненых, то и звонков будет меньше. Тем более, что военные медики ведь тоже получают опыт. Если травмирована не голова, а туловище или конечности, для хирурга все понятно, он уже удалил пулю или осколок, стабилизировал раненого – то зачем мне звонить профессору?
– Ситуация с Романом была все же другой. Скажите, по вашему опыту, при ранениях вроде того, которое было у Дзюбенко, надо было делать ему КТ, которое так и не было сделано?
– Нет, не надо.
– Почему?
– Вот как вы думаете, если пуля прошла навылет – что мы можем увидеть на КТ?
– Я не медик, но предполагаю, оно показало бы нам, какие именно участки мозга были поражены и насколько серьезно.
– А мы по анатомии понимаем, что поражен весь мозг. КТ нам помогает увидеть, есть ли пуля или осколок в головном мозге, в каком участке и какие структуры головного мозга поражены. Для нейрохирурга это важно. Мы можем также увидеть гематому (кровоизлияние), которая при этом образуется – ее важно раскрыть, чтобы она не сжимала мозг.
При сквозном ранении гематом, как правило, нет. Потому что есть отверстия, через которые выходит кровь.
И еще один нюанс. А что, если состояние пациента не позволяет сделать КТ? Что, если он нестабилен и сам не держит гемодинамику? Бывают случаи, когда состояние раненого становится еще тяжелее за счет того, что проводится какое-то исследование, а не спасается его жизнь.
Что бы нам дала КТ, если бы состояние Романа было стабильным? Если бы у него была хорошая гемодинамика, пульс, артериальное давление – сделать КТ можно было бы, хотя бы в той же Попасной. Но он был нестабильным. И нам надо было быстро доставить его в реанимационное отделение. Потому что перевозки с Попасной в Часов Яр – это время.
– Почему выбрали Часов Яр, а не Северодонецк, где, насколько мне известно, находились два опытных нейрохирурга с категориями?
– Расстояние. От Попасной до 65 мобильного госпиталя в Часов Яре – примерно 1,5 часа. В Северодонецк теми дорогами, которые там есть, – примерно 2,5-3 часа. Поэтому к Попасной ближайшее Часов Яр и Бахмут.
– Бахмут ближе. Почему не туда, тем более, что там современная реанимация, а не палаты интенсивной терапии, как в Часовом Яре?
– В Часовом Яре военный мобильный госпиталь расположен на базе гражданской больницы. Красивое здание, отопление, вода, свет – все есть. И реанимационное отделение там очень хорошее.
– Давайте поговорим о нейрохирурге, который приезжал в Попасную к раненому Роману Дзюбенко. Есть у него категория или нет?
– Этот нейрохирург закончил Украинскую военно-медицинскую академию в 2016 году. В 2018-м, почти два года назад, он прошел специализацию по нейрохирургии. Категории как таковой у него еще и не должно быть. Категорию такие специалисты получают минимум через 5 лет.
Но этот нейрохирург – оперирующий. Он проводит операции на позвоночнике, трепанацию головного мозга.
– Безотносительно к профессионализму этого конкретного нейрохирурга: учитывая тяжесть ранения, возможно, уместно было бы, чтобы к Роману приехал специалист с большим опытом?
– Что вы имеете в виду под "большим опытом"? Когда пуля прошла навылет – вещества мозга находятся во входном и выходном отверстии. Врач-нейрохирург провел первичную хирургическую обработку: расширил отверстие, забрал осколки костей, остановил кровотечение и наложил асептические повязки. Так по протоколу оказывается помощь всем нейрохирургическим раненым в голову. При сквозном пулевом ранении трепанацию делать не надо – пули внутри нету.
Так и здесь. Все было понятно. Врач все сделал правильно. Это подтвердят все нейрохирурги. Об этом мы говорили и с профессором Сирко.
И если бы состояние гемодинамики у Романа позволяло – поверьте, мы через час-два даже из Попасной вертолетом эвакуировали бы его в Днепр или Харьков. Но он давление не держал. Так бывает, когда поражен какой-то жизненно важный орган, в данном случае – мозг. При норме 120 на 80 давление у Романа падало до 60 на 20. Он с самого начала держался на высоких дозах вазопрессоров – препаратов, повышающих давление. И даже при попытке переложить его с операционного стола на носилки – давление падало. Это признак того, что пациент нетранспортабелен.
Если человека в таком состоянии поднять на вертолете – давление упадет по нулям. И Роман бы или погиб в вертолете, или умер бы сразу после прилета. Какие бы дозы вазопрессоров ему не вводились.
По нашим медицинским правилам, если пациент умирает во время эвакуации – это относится к осложнениям. Получается, мы заведомо тяжелого раненого или больного направили на эвакуацию, которая еще больше ухудшила его состояние. И что нам делать в такой ситуации? Роман – молодой парень, сердце у него было сильное. Но жизненно важного органа – мозга – у него уже практически не было. Даже при попытке перенести на носилки давление резко падало. Я должен был дать команду, чтобы его, несмотря ни что, эвакуировали? Так меня бы обвинили в том, что я дал неправильную команду – потому что это ускорило бы смерть бойца.
Именно поэтому я дал команду ведущему хирургу ООС, учитывая ситуацию, стабилизировать раненого столько, сколько это будет возможно. Мы рассчитывали, что нам удастся таки эвакуировать его. Что за ночь состояние улучшится. Но лучше не стало.
И я, понимая, что этот молодой человек при эвакуации точно станет "200", дал указание никуда его не эвакуировать. Роман был нетранспортабелен. Наши военные медики сделали все, что могли.
– То есть, шансов таки не было, правильно я вас понимаю?
– Правильно.
– Если бы раненого удалось эвакуировать в больницу Мечникова, например – что при таких обстоятельствах бы могли сделать там?
– Разве что то же, что уже было сделано. Его бы никто не оперировал бы. Возможно, сделали бы КТ – и подтвердили, что гематомы, которой не должно быть при сквозном ранении, таки нету. Продолжили бы эту симптоматическую терапию, которая проводилась.
Дело в том, что мобильный госпиталь ограничен определенным количеством койко-мест и определенными медицинскими средствами. Мы просто не можем держать тяжелого пациента долго именно в мобильном госпитале, потому что на него идет большое количество антибиотиков, других лекарств, дежурная смена находится возле тяжелого больного. А что, если в это время привезут еще 5-10 раненых? Как быть?
Поэтому задача мобильного госпиталя – отправить раненого на следующий этап. Чтобы быть готовым к приему новых раненых, если они будут. Чтобы помочь другим.
Идет война, понимаете? И если бы мы, хирурги, были богами – поверьте, все ребята были бы живы. Мы бы спасали всех. Но мы не боги. Наши военные погибают на поле боя. За годы войны тактическая медицина поднялась на новый уровень, доставку раненых к лечебно-сестринским бригадам и мобильным госпиталям сократилось. Медики лучше работают на поле боя, эвакуация идет быстрее и более слаженно. И такие раненые, которые раньше умирали на поле боя, – сейчас уже доставляются в госпитали.
И теперь я слышу вопрос: Константин Витальевич, а как так получилось, что у вас теперь больше крайне тяжелых раненых? А все просто. Если хорошо работают боевые медики на поле боя – таких раненых за 45-60 минут доставляют в мобильный госпиталь или к лечебно-сестринским группам. А раньше не могли. Не знали, куда ехать, как ехать, не имели транспорта. Боевые медики даже не всегда понимали вначале, как жгут накладывать или капельницу ставить. Сейчас они это хорошо знают. И теперь крайне тяжелые раненые подтягиваются к нам.
Умирают ли они? Да, иногда, к сожалению, умирают. И пулевые ранения головы, например, имеют высокий уровень летальности. Об этом свидетельствует мировая статистика.
Я понимаю, что за Романа душа болела у многих. Он сам был местным. И когда его доставили в реанимацию 65 госпиталя, к нему приехали жена и брат. Их заводили к Роману. Они видели, в каких условиях он находится, что все необходимые медикаменты есть. Жене наши медики тогда не говорили, а брату сказали, что шансов нет вообще. Брат все понял. Потому что сам видел. А Оксана Анатольевна утверждала, если не ошибаюсь, что родственникам никто не сообщил.
– Нет, она как раз кардинально противоположное утверждала.
– Понимаете, если бы был хотя бы малейший шанс – я бы без колебаний сказал, что эвакуация возможна. Но тогда я взял ответственность на себя. Понимая, что Роман умрет или в вертолете, или сразу по прилете. Именно поэтому, после разговора с профессором Сирко, который подтвердил, что ранение крайне тяжелое и шансов у него нет, было принято решение оставлять и стабилизировать. Что и было сделано.
– Правда ли, что количество специалистов-медиков без категорий сейчас в зоне проведения ООС увеличилось?
– Это не соответствует действительности. На ротационной системе приходит ведущий хирург ООС – опытный специалист из лучших наших медучреждений. Каждый год я составляю план мероприятий и привлечения хирургов в зону ООС со всей Украины, из военно-медицинских и клинических центров. Как правило, это начальники клиник, кандидаты медицинских наук, опытные хирурги, которые могут делать сложные операции.
Война идет с 2014 года. Все мобильные госпитали сначала были призваны по мобилизации. Это были хирурги из центральных районных больниц, из городских больниц, которые выполняли оперативные вмешательства в гражданской медицине. Врачи, которые имели дело раньше с холециститом и паховыми грыжами, сосудистые хирурги и нейрохирурги тогда были не готовы к боевым травмам. Простой пример. Когда пуля попала в мягкие ткани, ее изъяли и провели первичную хирургическую обработку – нельзя зашивать. Не зашиваются огнестрельные раны – и об этом хорошо знают военные медики. Но не гражданские. Поэтому у нас в первые годы было много ситуаций, когда такие раны зашивали. И это приводило к осложнениям.
Сейчас большинство мобилизованных медиков уже уволились. Теперь все военно-мобильные госпитали заполнены слушателями и выпускниками Украинской военно-медицинской академии. Выпускники этого заведения имеют дипломы хирургов, но не имеют еще категории. Да и не должны иметь.
У нас всего 15 должностей хирургов в военно-мобильных госпиталях. И мы заполняем их выпускниками УВМА. Начальники отделений хирургии, безусловно, имеют категории. А где мы наберем столько опытных хирургов с категориями, чтобы заполнить должности ординаторов или, например, начальников приемно-сортировочных отделений?
Но я вам гарантирую, что в зоне ООС нет такого, что рядом с молодым хирургом нет более опытного коллеги. Отвечаю за свои слова. Рядом всегда есть начальник отделения, старший ординатор или прикомандированные ко всем военно-мобильным госпиталям опытные хирурги из других центров. Молодой хирург сам не выполняет оперативное вмешательство. Он проводит первичную хирургическую обработку легкому раненому, ставит дренаж, делает рентген и эвакуацию.
Если же речь идет о ранении грудной клетки, живота, повреждениях сосудов, где есть кровотечение – оперируют опытные хирурги. В зоне ООС они есть. Сосудистые хирурги, нейрохирурги, травматологи, которые ставят аппараты внешней фиксации, если кость перебита...
– Именно поэтому я и не понимаю, почему к по умолчанию сложному раненому приехал молодой специалист, а не опытный. Никто не мог знать, что единственное, как вы говорите, что для Романа можно сделать – это провести первичную хирургическую обработку?
– А у нас нейрохирург этот – один на Донецкую область.
– Значит, все-таки не было у него опытного специалиста?
– У меня вопрос тогда – а где нам взять другого нейрохирурга? Опытного, как вы говорите? Если, например, в Донецкой области определен этот нейрохирург, который отвечает за зону Попасная- Бахмут-Часов Яр? Ну скажите мне, где его взять?
Рядом с ним был ведущий хирург ООС. Когда Романа привезли из Попасной в Часов Яр – приехал ведущий хирург ООС, который был там два или три дня. Он осматривал рану, присутствовал при первичной хирургической обработке. Не было так, что там один нейрохирург – и все. Была реанимационная бригада Часового Яра, бригада, которая находится в Попасной, ведущий хирург ООС с опытом.
Поэтому я не могу понять претензий к опыту нейрохирурга. Этот капитан кого-то не устраивает? А почему, если он сделал все, как должен был сделать?
– Сохраняется ли сотрудничество военных медиков с гражданскими коллегами на местах?
– Да. Но это на самом деле непростой вопрос. Часть персонала больниц и их руководителей – пророссийских настроений. Они могут надевать вышиванки и при этом говорить нашим военным медикам "Когда вы уже отсюда уедете? Скорее бы". Это не все больницы. Далеко не все. Не все врачи так относятся к нашим военным медикам. Я не буду называть, где такое есть. Скажу, что знаю больницы, куда мне приятно приезжать, там и главный врач, и областной департамент здравоохранения, и городские власти помогают, поддерживают. А есть и те, которые демонстрируют вот такое, непонятное мне отношение.
Каждый человек имеет свою позицию и отношение к тому, что происходит сегодня на Донбассе. И иногда это проявляется. Хотя даже в таких случаях гражданские медики помогают, моются на операции – но не круглосуточно и не от патриотизма... С другой стороны, есть и такие, кто и ночью приезжает, если нужна помощь. Это индивидуально.
– Я не буду спрашивать, как с этим в Бахмуте. Спрошу только: как так случилось, что КТ там не работало более 2 месяцев – и никто ничего не сделал? Неужели военные медики там, на месте, не знали об этой проблеме?
– Должны были бы знать. Мы обращались к гражданским врачам, когда была необходимость в проведении такого исследования. Там очень хороший врач работает, даже ночью приезжал, если была необходимость.
И здесь вопрос: если сломалось КТ – пожалуй, должна быть какая-то обратная связь. Кто-то должен сообщить бригаде – начмед, главный врач, например, что КТ не работает и не будет работать еще, скажем, неделю, чтобы мы знали об этом на случай, если что-то произойдет.
Но никто ничего не сказал. Там сейчас вообще стоит вопрос, чтобы выселить врачебно-сестринскую бригаду, которая есть в Бахмуте, из той комнатки, в которой они находятся. Чтобы наших медиков в этой больнице не было вообще.
Больница должна была сообщить нам о том, что не работает КТ. Я сам не могу этого знать.
– То есть вы утверждаете, что за два с лишним месяца, пока существовала эта проблема, ни разу не возникла необходимость в проведении такого исследования?
– На тот момент крайний случай был с Романом, когда было тяжелое ранение и нужно КТ. Руководство больницы об этой проблеме знало, а наша бригада – нет. Им никто не сообщал.
– За годы войны вы наблюдаете изменения в характере ранений? Возможно, меняются тактики врага, в частности, снайперов? Или начинают применять другие боеприпасы? Словом фиксируете ли какие-то тенденции и изменения в сфере вашей работы?
– Безусловно. Мы войну для себя делим на условные периоды.
2014 – это были преимущественно бои за блокпосты. Тогда было много пулевых ранений. И не только из автоматов, а часто – из пистолетов. Ведь на тот период ближние бои, захват блокпостов и определенных территорий происходили очень часто.
В 2015-16 годах линия фронта относительно стабилизировалась. В этот период активно использовали "Смерчи" и "Грады". И это был просто ужас. Потому что при обстреле из "Градов" осколки поражают почти все тело: голову, грудную клетку, живот, конечности... При этом эти осколки снарядов – острые, как стекло. У меня в практике был случай, когда парню одним таким осколком пальцы на руке срезало, как пилорамой.
Применяют артиллерию – понятно, что и минно-взрывных ранений больше.
Далее интенсивность боевых действий уменьшилась – и у нас пошли диверсионно-разведывательные группы. Это подрывы, растяжки, противопехотные мины, отрывы стоп...
Следующий период – работа снайперов. Они были и в 2014-15 годах, но сейчас активизировались чрезвычайно. Я отслеживаю эту ситуацию. Знаю, например, что есть один снайпер, который перемещается по Донецкой и Луганской областях: он стреляет только в лицо и только под глаза. Такая вот "визитная карточка". У нас бывали также случаи, когда вражеские снайперы умудрялись так рассчитать траекторию полета пули, что она "навесиком" заходила под бронепластину сверху. Это непростая задача. Надо совершенстве владеть оружием, учесть массу факторов: порывы ветра, погоду, кучу всего другого.
В последние годы мы столкнулись еще и с ранениями экспансивными пулями. Эти пули запрещены Женевской конвенцией. Экспансия – это расширение. Экспансивными называются пули, в которых наконечник срезается или на нем делается распил – как на шурупах. И когда такая пуля попадает в тело – она "раскрывается", как роза. Именно поэтому такие пули еще называют "цветами смерти". Когда эти "лепестки" внутри разлетаются – повреждаются внутренние органы. В результате входное отверстие одно – а поражены печень, селезенка, толстый и тонкий кишечник... На фоне этого – кровотечение, шок. И когда хирург заходит в брюшную полость – он должен удалить пулю, остановить кровотечение и что-то сделать с пораженными органами: провести резекцию кишечника, ушить печень... Это очень трудно.
Сейчас такие пули используются меньше. Последнего раненого мы из Харькова забирали. Пуля снайпера прошила бронепластину, зашла в живот и там рассыпалась на множество осколков. Внутри у него все напоминало звездное небо – в металлических осколках и с кровотечением. Мы его спасли. Он жив. И сейчас уже вернулся на службу, уехал в ООС снова.
А самое новое – это дроны. И это очень опасно. Когда идет обстрел из миномета, снаряд летит по определенной траектории. И когда падает – осколки преимущественно летят в одном направлении. Когда же взрывной снаряд сбрасывается сверху, с дрона, – эти осколки летят в разные стороны с одинаковой интенсивностью.
Дроны оснащены видеокамерами. И оператор может сбросить снаряд в скопление техники или в центр группы людей. Люди, которые оказываются в эпицентре взрыва, если и выживают – получают ранения всего тела, от головы до ног. Тогда как при минометном обстреле страдают прежде всего нижние конечности, голова, живот, грудь – меньше.
Использование беспилотников мы видели в ходе азербайджано-армянского конфликта. И понимаем, что в условиях современной войны они будут использоваться все чаще. При этом летальность и санитарные потери будут очень высокими.
На самом деле, мы работаем, много достижений имеем. Недостатки есть, безусловно. И человеческий фактор срабатывает. От войны же устают не только рядовые граждане и волонтеры, но и медики, которые в зоне ООС работают круглосуточно и без выходных. Оксана Анатольевна говорит, что проблемы есть. Да, они действительно есть. Но если бы мы махнули на них рукой и ничего не делали – это одно дело. Но мы так не делаем. Почему-то никто не говорит, сколько воинов были спасены. Журналисты не пишут, сколько было проведено уникальных операций. Почему об этом никто не говорит?
Если совсем откровенно – мне лично немного обидно. Потому что работа идет. И она круглосуточная. Наши хирурги, в том числе, и молодые ординаторы без категорий, делают, например, лапароскопию – и оперируют аппендициты без разрезов. Не все гражданские больницы могут такое делать, а во всех наших мобильных госпиталях есть лапароскопические стойки. И молодые хирурги под руководством ведущих специалистов учатся делать такие операции.
– Понимаете, у всех у нас, я уверена – и у вас, и у меня и моих коллег, и у Оксаны Корчинской и других волонтеров, у всех, кому болит эта война, – одна цель: чтобы военные не погибали, чтобы как можно больше раненых удавалось спасать. И то, о чем мы сегодня говорим, – это лишь разные пути к достижению этой цели. Потому что сложно устранить проблему, если ее существование не признаешь.
- Да, я понимаю. Кто-то стучит, кто-то говорит о проблемах, кто-то о них кричит. Но есть случаи, когда мы просто бессильны. И больно слышать, когда говорят, что мы ничего не сделали. Поскольку в случае с Романом мы сделали все, что могли. И сотрудничество с гражданскими специалистами у нас есть. Просто хочется, чтобы и другие это знали.