"Верю, что однажды он вернется домой": история Владимира Свирского, пропавшего под Иловайском 7 лет назад

В конце лета 2014-го Украина была в шаге от победы. Украинские войска активно освобождали захваченные города и села Донбасса. До окончания войны, казалось, оставались считанные дни. И, вероятно, сегодня война на востоке нашего государства была бы пусть и трагической и кровавой, но – страницей в истории нашего государства. Если бы не прямое вторжение русской армии.

Самая масштабная группировка российских войск, по данным военной прокуратуры, заходила на территорию суверенного и независимого государства Украина в ночь с 23 на 24 августа 2014 года. Пока украинцы праздновали 23-ю годовщину провозглашения независимости, через государственную границу перешли по меньшей мере девять батальонно-тактических групп ВС РФ. По самым скромным подсчетам, речь шла о 3,5 тысячах кадровых российских военных, 60 танках и более чем 300 единицах другой бронетехники.

Именно в этот день, 24 августа 2014-го, Людмила Свирская с Днепропетровщины в последний раз слышала голос своего сына, 29-летнего Владимира, военнослужащего 40 БТрО "Кривбасс". Автомобиль, в котором он выезжал из Иловайска, попал во вражескую засаду – и парень пропал. С тех пор День Независимости для Людмилы Свирской стал годовщиной начала поисков, тревоги и неизвестности, растянувшихся уже на 7 лет. Единственное, что горюющая мама знает точно – что в тот день Володя не погиб. Единственное, во что она безоговорочно верит – что однажды он к ней вернется.

Дальше – от первого лица.

...Повестку нам принесли весной. Представители военкомата вручили ее мне прямо в руки. Честно говоря, я тогда была очень удивлена, совершенно растерялась. Дело в том, что наш Володя срочку не служил. Очень хотел всегда, считал, что каждый настоящий мужчина должен пройти армию, мечтал попасть в десантные войска – но не сложилось из-за болезни.

В свой выходной, это было воскресенье, Володя пошел с этой повесткой в военкомат проходить медкомиссию. В тот же день вернулся и сказал, что все прошел, что будет финансистом в 40-м батальоне территориальной обороны, ведь имеет финансовое образование.

Конечно, мы очень переживали. Нас тогда успокаивали: батальон территориальной обороны, ребята будут служить на территории Днепропетровской области.

Мобилизовали сына 17 мая 2014 года. Сначала они прошли подготовку на Макулане, в 17-й танковой бригаде. На них было больно смотреть. Форма, которую выдали, не всем подходила по размеру, они были – кто в чем, обутые в кроссовки. Мой сын – да и другие ребята тоже – многое покупали сами, со временем и волонтеры начали помогать.

Затем батальон отправили в Донецкую область. Правда, об этом мы узнали позже. Володя попал в финансовую службу. Многое не рассказывал, говорил только, что ходят в наряды поочередно, несут службу.

С августа финансовая служба батальона работала в основном в Днепре. В зону они выезжали с определенной периодичностью: развозили по блокпостам зарплаты, а также материально-техническое обеспечение.

Незадолго до Дня Независимости Вову на несколько дней отпустили домой – перед тем, как они 17 августа должны были снова ехать в АТО. Помню, я его еще полушутя-полусерьезно упрекала: сынок, ты вроде как дома, а я тебя вообще не вижу. Потому что он все – то к брату, то туда, то сюда… Пытался всех навестить. Как будто чувствовал, что надолго уедет…

А 17 числа они уехали.

Вова звонил нам каждый день. Говорил, что они должны справиться за неделю, что рассчитывают все успеть сделать за это время. О войне много не говорил. Рассказывал только, что среди тех первых пленных, кого наши ребята задерживали, попадались и те, у кого российские паспорта были… Уже тогда было ясно, кто с той стороны воевал…

Это произошло 24 августа, в День Независимости. Ребята ехали с очередного блокпоста – со стороны Иловайска. Ехали двумя машинами. В первой не знаю, сколько людей было, знаю, там везли нескольких раненых. Мой сын был во второй машине. Там не только финансисты были, с ними ехал еще представитель военкомата и пленный, которого нужно было доставить в штаб. Да еще раненого в госпиталь везли, в Розовку.

Первая машина от них оторвалась – минут на 15-20. И попала в засаду под Кутейниково. Как мне рассказывали, там были россияне, которые поставили БМП с украинской символикой – вроде бы это наши там стоят... В результате ту первую машину обстреляли, а ребят взяли в плен.

Когда до места засады добралась машина, в которой ехал Вова – они увидели первую машину с открытой дверцей. И хоть и не знали, что там произошло, что-то их насторожило. Водитель, не доезжая до перекрестка, где стояла наша машина, развернулся и начал двигаться в другую сторону. В этот момент из посадки выскочила российская БМД – и их машину расстреляли. Кто-то погиб на месте, большинство ребят получили ранения разной тяжести. Те, кто был ранен, но мог хоть как-то передвигаться, бросились в посадку или к трассе, добирались, кто как мог. Тяжелые раненые остались на месте. Кто-то из них попал в плен. Кого-то потом доставили в госпиталь...

Когда мы расспрашивали ребят, которые там были – они рассказывали, что наш Вова с еще одним парнем выскочили из машины и побежали в сторону лесопосадки.

Что с ними произошло дальше, мы не знали где-то, наверное, около месяца. Пока из плена не вернулся один из побратимов Вовы – он ехал в первой машине. Этот парень рассказал, что моего сына видел в Снежном – в здании РОВД, где их удерживали. Они не смогли даже словом перекинуться, только взглядами встретились, узнали друг друга.

У этого парня были ранены ноги – а раненых там отдельно держали. Вова, по его словам, не был ранен. На нем только форма немного обгорела. Побратим Вовы рассказывал, что не один день видел, как моего сына и других наших ребят гоняли на работы…

Вовин товарищ настаивает: видел именно моего сына. Рассказывал об этом в СБУ, везде. И нам тогда говорил: их скоро отпустят, все должно быть хорошо… Но он ошибся. Никого никто не отпустил. Мне говорили, что то место, где держали моего сына – как "перевалочная база" у них была. И оттуда немало кого из пленных вывезли куда-то. Наверное, так же могли вывезти и нашего Вову.

Как бы то ни было, с конца сентября – мы не знаем о сыне ничего.

Сразу нам ставили, что Вова – "без вести пропавший". Куда мы только не обращались. Объездили все госпитали Днепра, были в морге… Ходили к Рубану – там нам сказали: мы не поисковики, можем что-нибудь сделать, только когда знаем, кого и где именно содержат. В списках "Офицерского корпуса" фамилию Свирский мы увидели только один раз. А затем Рубана отстранили от этой работы.

Обращались мы также к Василию Будику, Юрию Тандиту, в военную прокуратуру и даже в Администрацию президента. Алла Чонгар, вывозившая погибших с оккупированной территории, мне сказала: на Владимира Свирского у нее нет ничего, его тело на оккупированных территориях не находили. Да и по ДНК никаких совпадений за эти годы не было: я образцы для анализа сдавала сразу, как сын исчез.

А когда я в начале 2015 года раз позвонила в Минобороны – там мне сказали, что мой сын – в плену. Не знаю, почему они поменяли мнение. Может, прислушались к показаниям побратима Вовы. А может, еще какую-то информацию получили. И наверняка – серьезную, потому что иначе бы они не изменили статус с "без вести пропавшего" на "пленного без установленного местонахождения".

Еще тогда, в самом начале, нам приходило письмо от СБУ (мы к ним прежде всего обращались), которым нас уведомляли, что сын внесен в список пропавших без вести. И в конверт была вложена бумажка с напечатанным текстом: не обращайтесь ни к журналистам, ни на телевидение, чтобы не навредить – только к Владимиру Рубану, в Офицерский корпус.

И мы молчали. Боялись сделать хуже. Когда ты с таким впервые в жизни сталкиваешься – ты просто не знаешь, что делать.

Однажды нам позвонили – на номер моего мужа. Звонившие не представились. Сказали, что они знают, где наш сын. Озвучили сумму, которую мы должны заплатить. Дали кому-то трубку, сказав, что это Вова. Но это был не он… Больше они не звонили.

Мы все эти годы вместе с другими мамами пытаемся узнать хоть что-нибудь о наших детях. Разные мнения, разные слухи были. И что их могут содержать в Донецке или Луганске. Не исключено, что могли и в Россию вывезти – такую версию нам тоже приходилось слышать.

Все эти годы на той стороне не признают, что наши дети у них в плену. Даже тех, о ком точно известно, что они там, о ком знаем, где именно их содержат, тех ребят, кому удается время от времени созваниваться с родными – даже их не признают официально… Что уж говорить о тех детях, о судьбе которых мы не знаем вообще ничего.

Я бы с радостью поехала его искать. Знать бы только, куда ехать. Все думаю: а может, надо было сразу это сделать? Не ждать обменов, не слушать никого – а бежать искать сына?

Часто пытаюсь представить, что вот дверь открывается – и он заходит… Раньше видела это мгновение очень четко. Я почти чувствовала ту невероятную радость, которая бы меня охватила в тот момент… Но чем дальше – тем труднее представить нашу встречу. Я точно знаю, что это будет самое счастливое мгновение в моей жизни. Но не знаю, какой будет моя реакция… Это точно будут и слезы, и все… Потому что даже сейчас, когда только думаю о возвращении сына – всегда плачу.

Только бы узнать хоть что-нибудь. Только бы хоть какая-нибудь весточка… Я, конечно, верю – знаю! – что Вова жив. И верю, что однажды он вернется домой. Но как подумаешь: 21 век, интернет, телефоны – а нам не известно ничего! Словно мы все еще живем в Средневековье…